Из тетрадей Александра Недоспасова

Мой дед Александр Александрович Недоспасов прожил жизнь длинную (1886 - 1982) и не очень счастливую. В детстве он лишился отца, а вскоре после его смерти стал свидетелем пожара, унесшего всё имущество, был вынужден работать с 12 лет, а потом содержать мать и малолетнего брата. Он пережил две мировые войны и одну гражданскую, прошёл через ГУЛАГ и потерял в те годы близких людей: брата, мужа родной сестры и маленького сына. Годы спустя он схоронил ещё одного сына - участника обороны Москвы и Сталинграда, инвалида войны.

Дед не имел ни чинов, ни орденов и был простым рабочим: слесарем, токарем, помощником машиниста паровоза. Всегда лёгкий на подъем, он работал на многих заводах Урала, Москвы и Петербурга, трудился в Ташкенте и Алма-Ате, участвовал в послевоенном восстановлении Донбасса. Главным объектом его уважения был человек труда и мастер своего дела, а самыми ценными в доме вещами были хорошие слесарные инструменты, многие из которых он сделал сам, да ещё ножная швейная машинка фирмы Зингер, принадлежавшая бабушке и исправно служившая многие годы. Знавшие деда люди непременно отмечали его неординарную, а, возможно, выдающуюся память, которая не изменяла ему даже в преклонном возрасте. Эта память была не только биографического, но и семантического характера: дед держал в ней множество исторических событий, имён, был способен вспомнить стихотворения, прочитанные десятки лет назад.

Книг в его доме было немного, среди них преобладали сочинения уральских писателей, литература по истории Урала да энциклопедические справочники, которые дед любил читать подряд, иногда делая из них небольшие выписки. Со второй половины 1950-х и до второй половины 1970-х он жил в Челябинске, немало исходив его пешком. На подходе к своим восьмидесяти годам дед начал писать воспоминания о детстве, о молодых годах, когда он работал в Златоусте и принимал участие в революционном движении. Он писал перьевой ручкой в обычных ученических тетрадках, которые иногда сшивал нитками. Дед никогда не предлагал мне прочитать написанное, а я не смел попросить и ждал, когда он сам предложит.

В конце 1970-х дед переехал к дочери в Нижний Новгород, а перед отъездом спросил, не возьму ли я его тетради, а в противном случае он намерен их сжечь. Я заверил деда, что непременно прочту его записи и сохраню, он отдал их мне, но при самой последней нашей встрече выразил сожаление, что не сжёг записи, и посоветовал это сделать мне. Я понимал причину его опасений: всё пережитое им в 1930-е годы напоминало о постоянной опасности, которой дед не хотел подвергнуть меня. Пролистав тетради, я был удивлён потому, что никакой, на мой взгляд, крамолы в записях не было, и о лагерях в них не было ни слова, чему я тогда был даже огорчён.

Вскоре я попытался перепечатать текст на пишущей машинке, но моего энтузиазма хватило лишь на десяток страниц. В своих записях дед часто отклонялся от изложения, увлекаясь описанием какого-либо побочного обстоятельства, затем он сам обнаруживал отклонение, сетовал на старость и плохое зрение, пытался вернуться к утраченной нити повествования и снова сбивался. Получалось так, что некоторые эпизоды повторялись неоднократно, но соединения, необходимые для их связи с другими эпизодами, отсутствовали. Дед однажды так объяснил: "то и дело я отхожу в сторону от цели и выходит не прямая как стрела дороженька, а словно шёл слепой по лесу, спотыкаясь на кочках, да заметил в стороне "светлый" пригорок и свернул на него, а там овраг. Вот он и вернулся обратно". Нередко начатая фраза оставалась незаконченной, и понять её смысл было можно только посвящённому в эти подробности человеку. Кроме того, большинство записей было сделано трудно читаемым почерком притом, что пробелов между строчками почти не было. У деда развивалась катаракта, и он сам, вооружившись лупой, не всегда находил нужное место, а не найдя его, принимался вновь писать о том же.

Ещё раз я пытался однажды перепечатать текст, но столкнулся с теми же трудностями, а текущие дела заставили отказаться от продолжения работы. Тетради деда оставались лежать в моём столе, и так прошло более четверти века. Перебирая их снова, я наткнулся на такую фразу: "Зачем я всё это пишу? Я пишу только для себя. Разве что кто-нибудь из моих внуков попробует в этом разобраться, если у них будет абсолютно свободное время". Такого времени у меня не было и нет, но и из внуков я остался теперь один, да и тетради хранились именно у меня, а потому я снова взялся их перебирать. Всё в них изложенное я когда-то слышал в устных рассказах деда, которые он вспоминал и рассказывал без видимого мне повода. И я решил записать эти рассказы от третьего лица, дав каждому из них короткий заголовок. Этот способ помог добавлять в каждый из рассказов подробности, найденные в других местах тетради, а после с помощью компьютера я распределил текст в более или менее хронологической последовательности. Все имена и фамилии, все изложенные факты подлинны.

Вадим Недоспасов

 

1. Тирлянская тетрадь

Тирлян

Александр Александрович Недоспасов родился в Тирляне (Тирлянском заводе) 26 августа (ст. стиля) 1886 года. Завод входил в группу Белорецких железоделательных заводов Пашковых, затем принадлежал "Акционерному обществу Вогау и К^о". Административно Тирлян относился тогда к Верхнеуральскому уезду Оренбургской губернии. О Тирляне Александр рассказывал так:

"Высокие горные хребты отгородили Тирлянский завод от "чугунки": Иремель, Машак, Караташ, Бакты, Зигальга, Ямантау. До ближайшей железнодорожной станции (Вязовая Самаро-Златоустовской железной дороги) сто сорок вёрст извилистым гужевым путём через горы, да и железная дорога появилась ближе к окончанию XIX века. Не вели к Тирляну и такие дороги, чтобы проносились по ним тройки с бубенцами, на которых и в Москву и в иные города хоть и нескоро, но можно добраться. И даже знаменитый каторжный тракт из России в Сибирь проходил далеко от Тирляна.

Горы да урёма отгородили от прочего мира население, состоявшее из рабочих завода, дроворубов, углежогов, возчиков чугуна и железа - всех жителей Тирлянской деревни, а также Николаевки и Александровки. Было это население почти сплошь неграмотным, молчаливым и суеверным; люди забитые нуждой и обременённые постоянным трудом в заводе, рудниках, в лесу на рубке дров, в куренях на выжиге древесного угля и на перевозке руды и железа знали окрестный мир немногим далее Белорецка и Вехнеуральска.

Завод располагался у слияния рек Арши и Тирляна, перегороженного плотиной. Немного ниже Тирлян сливался с Белой. Часть заводского посёлка прилегала к пруду и называлась "Заводишко", ближайшие к заводу дома образовали Ершовку, а дальняя часть посёлка - Деревня, включала Долгановку, Новосёловку и Низовку. Длинная улица соединяла две части селения, напоминавшего лежащую на боку цифру 8. Посредине в двухэтажном здании было волостное правление, а рядом с ним новое деревянное здание школы - двухклассное училище МНП. В Деревне, на возвышенности перед Низовкой была деревянная церковь с церковно-приходской школой. Ни телеграфа, ни почты в Тирляне не было за исключением заводского почтаря для связи с главным заводом в Белорецке. Для этой же связи имелся единственный в заводе телефон. Не было ни народного дома, как в некоторых уральских посёлках, ни библиотеки. Главный завод с домной и мартеном был в Белорецке, а в единую с ним группу входили Тирлянский листопрокатный, Узянский и Кагинский заводы.

Рабочих на заводе было в избытке. Когда к заводской конторе проходил заведующий прокатными цехами Сергей Александрович Витков, его с надеждой встречали и молодые парни, и мужики, все со снятыми шапками. Каждый раз они умоляли принять их на работу. Но только после очередного призыва новобранцев на военную службу освобождалось несколько мест для некоторых счастливцев. А люди точно приросли к Тирляну и никуда из него не уезжали. У них не было ни рабочей специальности, ни мастерства, они родились в бедности и в бедности умирали у себя дома. И даже те, кто четыре или пять лет пробыл в солдатах, всегда возвращались домой".

 

Происхождение Александра

Дед Александра Фёдор Васильевич Недоспасов происходил из Белорецка, как и его жена Наталья Ивановна (урождённая Валавина). Отца Фёдора Васильевича звали Василий Иванович, а его отца - Иван Иванович. Фёдор Васильевич был грамотен, в армии служил писарем. Его брат Алексей был кузнецом, сестёр звали Прасковья, Степанида и Соломонида. У Натальи Ивановны были два брата - Василий и Пётр. С детьми Фёдору Васильевичу и Наталье Ивановне не везло: двое их сыновей, Ипполит и Варлаам умерли один за другим от детских болезней. И только один сын - Александр продолжил их род. Александр Фёдорович взял в жёны Марину Максимовну, первенца в семье куренного мастера Максима Васильевича Землянского и его жены Аграфены Андреевны (в девичестве Удаловой). После Марины в семье Удаловых родились два сына: Пётр, ставший со временем прокатчиком, и Василий, выучившийся на счетовода.

У Александра с Мариной сначала родились дочери-погодки, Паня, а за ней Нюра, годом позже родился Александр. Семья жила в одном доме с родителями Александра Фёдоровича, была дружной и, казалось, счастливой. Александра Фёдоровича выбрали в волостные старшины, длилось царствование его тёзки - Александра III. В это царствование была построена железная дорога через всю Сибирь, а по примеру царя и губернская власть начала пристальней вглядываться в свои владения. Оренбургский губернатор задумал взойти на гору Иремель (1582 м), Александру Фёдоровичу досталось выбрать подходящий маршрут для восхождения губернатора. Он взял с собой несколько человек и отправился на Иремель.

Однажды их застала гроза, случившаяся в то время, когда люди обедали возле костра. Молния попала как раз в это место и убила несколько человек, а трое или четверо оставшихся в живых были опалены и контужены, среди них оказался и Александр Фёдорович. Оправиться от этой контузии ему не удалось и через короткое время он умер, оставив сиротами четверых детей и вдовой свою жену, которой не перевалило в ту пору за 30 лет.

Это случилось, когда Александру было около шести лет. Вот как вспоминал он смерть отца: "Я чуть помню это, словно в тумане: гроб, отец в нём, все говорят очень тихо. А мне казалось, что при такой тишине отец никогда не встанет, что надо просто разбудить его. И когда я остался на короткое время наедине с гробом, стоящим на столе, то подвинул к нему табурет, залез на него и громко-прегромко закричал над ухом отца: папа-а-а! И ещё раз крикнул, и ещё. Но только вбежали в комнату женщины и оттащили меня от гроба и увели".

 

Домашнее хозяйство

Денег в семье было очень мало, жили бедно, но голодными, однако, не были. В двух больших огородах на берегу Белой садили картошку, капусту, морковь, репу, брюкву. Сеяли коноплю и имели своё постное конопляное масло. Дедушка сеял ячмень, рожь и овёс для скота, выращивали лён. Пшеницу покупали - каждый год ездили за ней с дедушкой в сторону Верхнеуральска, "в казачки". Имели лошадей, двух коров - мать и дочь по кличке Цыганка, которая давала летом по три ведра молока. Молоко было в изобилии: парное, топлёное в русской печи, кислое, которое хранили в кадушке в ледниковом погребе. Сметану, творог, топлёное и сливочное масло обычно не делали, и только перед большими праздниками детей заставляли сбивать масло из сливок - в большой бутылке или в глиняной посуде специальной мешалкой, сделанной из сосновой ветки.

Имели двух гусынь и замечательного гуся, какого ни у кого больше не было. Ни коршуна, ни собаку, ни человека не подпускал он к гусятам. Александра и его сестрёнок гусь знал и при их виде только угрожающе шипел, вытягивая шею, но не бросался на них, а уходил к своим подругам и гусятам. С ними гусь "разговаривал" совсем иначе, ободряюще, как будто говорил, что это свои, кормили нас весной, да только и они близко не подойдут. Гуси обходились дёшево. У каждой гусыни весной выводилось более двух десятков гусят, их поначалу кормили, но вскоре они сами находили себе пропитание в огороде на берегу Белой, где и на ночь оставались, не приходя домой. Были также утки и куры с цыплятами каждый год. Птицы несли яйца, давали пух и перо и были продовольственным запасом на зиму, который хранили в леднике.

Хозяйство требовало непрерывной работы: весной пахать, делать грядки, сеять, садить корнеплоды, летом - полоть, поливать, осенью собирать урожай, молотить ячмень, рожь, овёс. Тогда многие сеяли лён, и поля, засеянные льном, были очень красивы во время цветения, когда на ветру колыхались голубые и зелёные волны. Но сколько работы он требовал: дёргать, вязать снопы, стелить для просушки на стерне, а после молотить, чтобы получить семя, а из него сварить олифу для красок. Многие досушивали снопы в бане, а цель сушки состояла в том, чтобы сердцевина могла ломаться, но наружное волокно оставалось не испорченным перегревом. Тогда в мялке сердцевина надламывается, а волокно треплют, отделяют от костры, чешут лён, а потом прядут, скручивая в нити. Долгими зимними вечерами женщины и девушки занимались этой работой, а потом ткали холсты. Не у всех были ткацкие станки, но те, у кого он был, обычно не отказывали неимущим, когда станок освобождался. Работали при лучине, которая постреливала в каганце. Иногда покупали керосин вскладчину и работали при лампе, хотя и не очень яркой, но зато дыму было меньше, чем при лучине. За работой нередко пели, а песни были протяжные и вровень с монотонным ритмом работы, требовавшей сосредоточенности и внимания.

Из семян конопли получали постное масло. Снопы после обмолота везли к реке, где под крутым берегом Белой у Дьячковой поляны лежала старая лиственница. Там делали из снопов плот, стянутый сверху и снизу жердями, и привязывали плот к забитому в дно колу. После нагружали плот камнями, чтобы он погрузился в воду. Когда река схватывалась льдом, его прорубали, стаскивали камни на берег, а снопы доставали багром и ставили на берегу. После обработки морозом и ветром коноплю трепали в мялках, чтобы отделить волокно от луба. Полученная пенька шла на верёвки и на паклю, которой конопатили просветы между брёвнами в разных постройках.

Большую часть домашней работы делали женщины, обычно занятые от темна до темна, и при беременности и с малыми детьми. А ещё им надо было доить коров, кормить животных, убирать за ними. А ещё топить печь, варить, стирать, носить воду. Зимой они должны были прясть, ткать, вязать чулки, варежки, шить рубахи, бельё вручную. Детям тоже всегда находилась посильная работа.

По утверждению Александра на весь Тирлян был единственный человек, добывавший рыбу: машинист парового молота Фёдор Николаевич Гуляков. Он ставил крыленки и другие снасти на Рыге - протоке для прохода полубарок из реки Тирлян в Белую. Рыбу он ловил только для себя и своей семьи. Это сообщение любопытно, поскольку странным выглядит отношение тирлянцев к возможности иметь на столе рыбу и не использовать её, когда рядом не одна река, в которых наверняка водилась рыба.

 

Посты и праздники

Почитали православные праздники и соблюдали посты:

Рождественский пост - 6 недель;

Великий пост - 7 недель;

Петров - Павлов пост - от 2 до 4 недель (этот день 29 июня, а считали от Пасхи, которая была в разное время);

Успенский пост (в честь Богородицы)- с 1 по 16 августа;

Кроме этого среда и пятница - постные дни, а мать ещё и в понедельник постовала.

В постные дни нельзя есть скоромное: мясо, молоко и молочные продукты, которые не давали даже детям. В Великий пост не ели также яйца и рыбу (кроме 25 марта - Благовещенье, когда разрешалось есть рыбу).

Если сложить постные дни, то получится: 6+7+2+ Петров в среднем 3 = 18 недель - 126 дней. Среды и пятницы, кроме постов - 34х2 = 68, плюс один день Усекновения главы Иоанна Предтечи = 195 дней. А у мамы ещё понедельники - 34 дня, т.е. всего - 229 дней. На скоромные дни остаётся у нас 170 дней, а у мамы - 136 дней.

 

Пряники

Ко дню коронации Николая II на площади перед заводом построили лабаз и рядом навес, на который подняли какие-то ящики. Пошли разговоры, что в этих ящиках пряники, которые будут раздавать бесплатно. Когда на площади собралась толпа, какие-то люди действительно стали бросать в толпу пряники с навеса. То в одном, то в другом месте возникала свалка, когда долетали туда пряники. С криками и визгом кидались люди за каждым пряником, а бросавшие пряники приказчики забрасывали новые порции в другое место. Александр стоял довольно далеко, но вот один пряник упал на землю прямо перед ним. Только нагнулся Александр за пряником и протянул к нему руку, как какой-то верзила наступил ему на руку и сам пряник подобрал. Через много лет узнал Александр о массовой гибели людей, произошедшей в этот день в Москве при раздаче пряников на Ходынском поле. В Тирляне никто не погиб, да и людей было много меньше, чем в Москве.

 

Семья Мальцевых

Почти все тирлянские жители были местными уроженцами. Каждая семья имела свой дом, огород, лошадей, у многих были коровы, овцы. Своё хозяйство помогало выжить, но и привязывало людей к Тирляну, несмотря на то, что заработки здесь были ниже, чем на других заводах Урала. Приезжих было немного, десятка полтора, от силы два, и в основном из Михайловского завода, Верх-Исетского и Нижнее-Сергинского заводов. Среди них была семья Мальцевых, перебравшаяся в Тирлян из Михайловского завода.

Александр Акимович Мальцев был сапожником, а сестра его жены Ольги Григорьевны была замужем за листопробойным мастером из Тирляна Щипановым. Родственники надумали объединиться, но у Щипановых была куча детей, и приехавшие в Тирлян Мальцевы сняли неподалёку от них квартиру, в переулке возле купеческих домов. Мальцевым приходилось платить за квартиру, да к тому же покупать не только керосин, чай, сахар и муку, но и дрова, картошку, овощи. Александр Акимович заболел чахоткой и вскоре умер, оставив Ольгу Григорьевну вдовой с семерыми детьми: четырьмя девочками и тремя мальчиками. Старшая из девочек Катя была одного года рождения с Александром Недоспасовым, она пошла работать в завод с 13 лет. Позднее она стала женой Александра.

 

Цветы и ягоды

В лесу и в поле росли цветы один другого краше, но никто их не рвал - такое занятие считалось грехом. Грешно было и ломать деревья. Когда созревала черёмуха так, что её ягоды таяли под языком, то собирались за ней женщины да девицы и брали с собой кто вожжи, кто верёвку. Кто-нибудь из них набрасывал вожжи или верёвку на верхушку черёмухи (некоторые женщины нагибали черёмуху кочергой), притягивали её и привязывали к соседнему стволу, пока не соберут ягоды с веток. Александр вспоминал:

"Когда можно было рвать ягоды во времена моего детства на моей родине? Теперь многие подробности могут показаться странными и даже невозможными. Неподалёку от нас, в двух верстах была Дьячкова поляна, огибаемая с двух сторон рекой Белой, вдоль которой росла черёмуха. Когда она цвела, то казалось, что выпал снег. Мы обычно шли туда по мосту, если же перейти реку вброд, что было можно при сухой погоде, то путь сокращался. Мы ходили так иногда с моими сёстрами, а ещё и с двумя троюродными сёстрами. Какая замечательная там была клубника! И какая земляника в лесу! Мы её видели, но не рвали и ходили без посуды, а почему? Исстари было заведено, что рвать ягоды до Петрова и Павлова дня (29 июня с/с) - грех. Когда же приходил этот день, да была хорошая погода, шли по ягоды. Клубника была спелая, крупная, душистая да красная, а не белая или даже зелёная, как собирают теперь. Начинали идти с края, никто не забегал вперёд - вот ведь какая была дисциплина, все боялись, что Бог накажет, если согрешить.

Верстах в 35 от нас был у дедушки знакомый мулла в башкирской деревне. Дедушка заезжал к нему, когда ездил за пшеницей, а однажды взял с собой мою сестрёнку Паню. Клубника там была ещё лучше нашей, но и у них не всегда можно было её рвать. Мулла показал моей сестрёнке горку, на которой можно собирать клубнику и дал Пане какую-то записку для своей жены, чтобы та не возражала. Сестра показала ей записку, а находившиеся на горке жёны муллы указали девочке место возле себя, чтобы она шла рядом с ними и рвала ягоды. Паня попробовала стрекануть вперёд, но её тотчас осадили, и она, хоть и малой ещё была, но поняла, что топтать ягоды нельзя. У этого муллы было четыре жены, и однажды в их доме я впервые в жизни попробовал сливочное масло. Муллы знали много хороших обычаев из мусульманских обрядов (кроме многоженства, конечно). А теперь и у них рвут зелёную клубнику…".

 

Учёба в школе

Александр проучился четыре года, которые считались за пять классов обучения, но редко вспоминал об учёбе, да и в тетрадях своих почти ничего об этом не сказал. Есть в них только один эпизод, относящийся к школе:

"Я учился в двухклассном училище Министерства народного просвещения, а при церкви была у нас ещё церковно-приходская школа. Оттуда к нам приходил на уроки Закона Божьего поп, который сам жил бедно и ходил всегда в чёрном старом и засаленном подряснике. Однажды, когда батюшка рассказывал нам о сотворении мира, я внимательно его слушал, а когда он закончил, поднял руку. Поп сказал: "Говори, что ты не понял?" Я сказал: "Батюшка, Вы говорили, что вначале была тьма и вообще ничего не было. А где же был тогда Бог?"

Нас в классе было четырнадцать, а среди них я был самым малым по годам и по росту. Священник долго смотрел на меня молча, потом подошёл, положил руку мне на голову и тихо, спокойно и ласково сказал: "Об этом в Священном Писании не сказано". Он ещё помолчал, не снимая руку с моей головы, и добавил: "А думать об этом не надо. Думать об этом - грех перед Богом". И распустил нас по домам.

По окончанию училища Александр получил свидетельство за номером 37:

ОРЕНБУРГСКИЙ УЧЕБНЫЙ ОКРУГ

Герб

СВИДЕТЕЛЬСТВО

Недоспасов Александр Александров, сын мастерового Тирлянской волости и общества, Верхнеуральского уезда, Оренбургской губернии, православного вероисповедования родившийся 1886 года августа26^го дня успешно окончил курс в Тирлянском мужском двухклассном училище Министерства Народного Просвещения, а потому имеет право на льготу, установленную п. 3-м ст.39-й устава о воинской повинности. В чем и выдано ему сие свидетельство за печатью училища.

1899 года мая 16^го дня. Завод Тирлянский.

Почетный блюститель. Коллежский советник. Врач. М. Покровский

Инспектор народного училища Г.Кармазин

За Заведывающего училищем Тим. Батяйкин

Законоучитель Священник Георгий Евфорицкий

Учитель Дм. Васильев

Сургучная печать.

Здесь следует сказать, что по существующему тогда закону о воинской повинности образование давало льготы, и чем образованнее был человек, тем меньше времени он должен был служить.

 

На Белой

В один из летних тёплых дней Александр повстречал Егорку Рунова возле стоявшей на берегу реки кузницы дяди Ивана Недоспасова. Егор на два года постарше Александра, он уже помогал в работе отцу, чья кузница была по соседству. Увидев Александра, Егор позвал его купаться на Белую. Напротив Дьячковой поляны они разделись, и Егорка показал на огромную корягу, лежавшую у крутого противоположного берега:

- Видишь корягу? Ты до неё не доплывёшь!

- И тебе не доплыть, - ответил Александр.

- Я то доплыву, - сказал Егорка, - а ты - нет. Спорим?

- Поплыли, - сказал Александр и бросился в воду, хотя никогда раньше не переплывал Белую.

Он плыл как всегда по-собачьи, держа направление на корягу, но на стремнине течение стало сносить его от намеченного курса. Александр едва не выбился из сил, но, когда миновал стремнину и оказался в тихой воде, всё-таки добрался до коряги и ухватился за один из толстых её суков. Взобравшись на корягу, Александр увидел, что Егорка стоит на другом берегу: он даже в воду не заходил, обманул Александра.

- Эй ты, трус! - крикнул Александр. - Хочешь я сейчас обратно без отдыха доплыву?

Егорка что-то крикнул, после захохотал, но Александр уже не слышал его потому, что плыл обратно. На стремнине его руки отказались служить, они были не готовы к такой долгой работе. Примерно так же уставал Александр, когда крутил песчаное точило, на котором дед точил топоры. Но, если дед всегда чувствовал этот момент и ослаблял нажим, давая возможность отдохнуть, то течение на середине реки как будто сделалось сильнее обычного. Александр перестал работать руками, отчего ему стало легко и приятно. Он погрузился в воду с открытыми глазами и увидал, как по дну реки перекатываются разноцветные камешки: жёлтые, белые, красные, коричневые, чёрные. Это было чудесное зрелище, а руки сразу перестали болеть. Александр не испытывал никаких неудобств, он не задыхался, может быть, потому, что глотал воду. Самые мелкие камешки двигались безостановочно, обгоняя друг друга, а те, что покрупнее, поднимались со дна, чуть продвигались по течению, а потом опять ложились, подбивая подняться другие камешки. И вот уже целая кучка камешков покатилась по дну рассыпающейся горстью, и некоторые из них ударили Александра по голове.

И только тогда понял Александр, что он тонет. Или уже утонул? Ясное сознание вернулось к Александру, он оттолкнулся от дна руками и ногами одновременно и, вынырнув из воды, стал учащённо дышать, продолжая барахтаться на середине реки. Что же делать, чтобы снова не уставали руки? И как выбраться из стремнины? Александр резко взмахнул рукой над поверхностью воды, чтобы сделать гребок посильней, а лицо повернул от брызг в другую сторону и оно погрузилось в воду. Но перед этим Александр успел глубоко вдохнуть, а выдохнуть ему пришлось прямо в воду. И тогда Александр догадался, что надо делать: сначала вдохнуть, а потом грести, опуская в воду лицо и при этом выдыхая. Тогда не надо тратить силы, чтобы держать голову наверху, и сама вода будет поддерживать тело, и гребок получится сильным. Открыв этот способ плавания, Александр понял и ещё одну важную вещь: не надо стремиться плыть против течения к рубашке со штанами, когда можно с его помощью достичь берега хотя бы и ниже этого места.

Вскоре Александр выбрался на берег и пошёл к своей одежде. Егорки на берегу не было: он решил, что Александр утонул и в страхе убежал домой, никому ничего не сказав. Когда на следующий день Александр подошёл ко двору их дома, то Егорка испуганно вскрикнул и бросился бежать, приняв Александра за выходца с того света. Вдогонку ему Александр крикнул:

- Ты трус и обманщик! Сговорил меня плыть, а сам, сволочь, на берегу остался. Я больше никогда не буду с тобой водиться.

 

Пожар

Год 1896 был засушливым, а потому неурожайным. Следующий год ждали с надеждой, но опять случилась засуха, и голодным вышел год. Вдобавок обрушились на людей и на животных какие-то заразные болезни, и места захоронения животных пришлось заливать известью. Сухой и жаркой выдалась и весна 1898 года, и сразу пошла трещинами высохшая земля. Утром 28 апреля (по старому стилю) подул сильный юго-западный ветер, который к полудню ещё усилился. Временами он ненадолго стихал, как бы отдыхая, а потом, накопив сил, в безумной и слепой ярости бросался куда попало. Он крутился вихрями, вовлекая в своё кружение земляную пыль, остатки прошлогодних растений и мусор так, что всё подымалось, кружась, а потом взлетало кверху и чем выше, тем быстрее, пока совсем не исчезало поднятое от земли в этой воронке, обращённой к небу.

Брат и сестра Недоспасовы, Саша - одиннадцати лет, а Нюра - двенадцати, сидели дома одни и заворожено наблюдали из окна сухую бурю. Мать Марина Максимовна и старшая их сестра Паня несколько дней назад ушли работать на сплаве дров по горным рекам, дедушка Фёдор Васильевич, как обычно, работал в заводе, а бабушка Наталья Ивановна куда-то ушла вместе с самым младшим из детей - Володей. Когда ветер в очередной раз притих, дети услыхали звон колоколов, доносившийся с расположенной поблизости церкви - набат! "Пожар!" - воскликнула Нюра, и дети тотчас выбежали из дома. Над крайней, примыкающей к кладбищу улицей подымались рассеиваемые ветром клубья чёрного дыма. Дети побежали туда по переулку, не чуя под босыми ногами земли.

Горела баня, а вокруг неё с криками бестолково суетились несколько баб и мужиков - соседей, пытавшихся потушить пожар. Один мужчина закрыл дверь бани и велел отгрести от неё разложенные для просушки костриги льна, несколько женщин стали граблями оттаскивать их, но недалеко. В это время хозяйка бани с истошным криком подбежала к ней, открыла дверь и, пригнувшись, вошла в баню, исчезнув в чёрном дыму. Тут же она выскочила обратно с большой охапкой льна, который сушила в бане. Лён в её руках немедленно вспыхнул, а на ней самой загорелось платье. Женщина отбросила лён, кто-то заглушил огонь на её платье, но от загоревшегося льна вспыхнула кострига возле бани, а от неё побежала огненная дорожка к большой куче костриг, которые успели отгрести от бани. Они воспламенились немедленно, а налетевший в это время вихрь закрутил их в пылающий смерч и бросил на толстую соломенную крышу сарая. Крыша вспыхнула с воем и треском, а ураганный ветер поднял горящие ошмётки, которые полетели во все стороны, сея новые очаги пожара.

В это время в бане обрушилась крыша, и возник огромный жаркий костёр, от которого люди шарахнулись в панике. С криком убегали они в ужасе к своим домам, замечая, как их крыши загорались одна за другой. Саша с Нюрой тоже побежали к своему дому, а сверху на них сыпались горящие искры, вдогонку катились по земле страшные огненные клубки, неожиданно быстро расстилающиеся полыхающими коврами. С обеих сторон стремительно вспыхивали новые очаги пожара. Набат прекратился и лишь заглушаемый треском горящих крыш да порывами ветра пробивался издалека непрерывный заводской гудок.

Подбегая к своему дому, дети увидели, что совсем близко горят два дома. Дети стали спасать имущество: первым схватили на кухне бабушкин сундук и потащили его по улице к реке, где была кузница дяди Ивана Недоспасова. Нести сундук было тяжело и неудобно, Нюре, идущей впереди, дно сундука в кровь разбило ноги над пятками, а Саша тоже до крови побил себе пальцы на ногах. Поставив сундук на берегу реки, дети побежали обратно. Горел уже соседний дом дяди Ивана и едкий дым пожара слезил глаза. Вбежав в дом, Саша схватил часы со стены, а Нюра - зеркало и бабушкину икону в медном окладе: быстро добежали с поклажей до сундука и бегом обратно. Уже загорелась просмолённая деревянная крыша, горели ворота, но дети вбежали во двор. Саша вынес из дома большой и тяжёлый самовар, а Нюра согнала с гнезда обеих гусынь, у которых несколько дней назад появились гусята. Гусь больно пощипал детей, защищая своё семейство. Оставив самовар на берегу и загнав гусынь в воду, дети снова вернулись к дому, но он уже был весь охвачен пламенем. Горели все соседние дома, вышвыркивая огненные ошмётки, которые высоко подбрасывал всё не унимающийся ветер. Дети в ужасе побежали обратно к реке.

Там на небольшом пригорке притулились несколько семей вместе со своим скарбом: сундуками, постелями, шубами и прочей одеждой. Никто не успел вывести из огня телят и птицу, а пригнанные детьми гусыни вернулись к своим гусятам и сгорели вместе с ними. Как будто онемев от пережитого, люди смотрели как огромным костром, подымающимся до самих небес, пылала церковь, а красно-жёлтые языки этого пламени нависали над всей массой горящих домов. Пламя притягивало к себе другое пламя, а после объединения могучая и страшная эта сила извергала разноцветные тучи, которые быстро кружились на разной высоте, а потом уносились ветром в сторону горы Иремель, и просыпались по пути чёрным и серым пеплом. Часа через два - три ненасытное пламя сожрало все постройки вместе с животными, и остался только стлавшийся по земле удушливый синеватый дым с неприятным, палёным запахом.

А на разлившейся реке замаячил красный флажок на полубарке, она плыла в Белорецк с грузом - кровельным железом. Будь им покрыты крыши домов, пожар бы не разгулялся в посёлке, но не было таких крыш… Ночь Саша и Нюра провели на берегу. Они сидели, прижавшись друг к другу, и жалели сгоревших гусынь да говорили про бабушку и маленького брата, которых не видели во время пожара. Где они, неужели сгорели? Наутро установилась тихая погода. На месте построек остались обгорелые, тлеющие пеньки от столбов для ворот да кое-где догорали отдельные головни.

Утром вернулись с работы мать и сестра Паня. Что пережили они, когда с горы, через которую шли, им открылось огромное чёрное пепелище на месте посёлка, из которого уходили две недели назад. В разбитых лаптях и оборванной одежде, усталые шли они к своему дому, надеясь истопить баню, помыться, переодеться и отдохнуть. Но ни дома, ни одежды на смену теперь у них не было. Слава Богу, что бабушка с Володей ещё до пожара ушли к родственникам в Ершовку, а наутро и они пришли к пепелищу. А сестра дедушки, Степанида Васильевна Малькова сгорела заживо - её дом был совсем недалеко, на другой стороне переулка.

Когда начался пожар, брат матери Пётр Максимыч прискакал верхом со стороны завода, чтобы помочь своим племянникам и крестникам. Но пожар уже охватил улицу, ведущую к посёлку. Тогда Пётр Максимыч привязал коня к кузнечному станку Удалова, своего дяди по матери, и попытался добраться до родных по берегу реки. Но крутой, подмытый разлившейся водой берег осыпался, а отойти от берега не позволял огонь. Пётр Максимыч вернулся к тому месту, где спешился, но пока ходил, привязанный к станку конь сгорел, и сам он с трудом выбрался из огня. В тот день сгорело около 170 домов вместе с имуществом, сгорели все дворовые постройки, церковь и церковно-приходская школа, сгорела скотина, не отогнанная на выпас, птица. В пламени погибли два человека.

К заводу и Ершовке огонь не пустили. Остановили завод и поставили рабочих поперёк улицы, по которой продвигался пожар. От реки и от родника поставили цепочки людей, чтобы непрерывно передавали им воду вёдрами, а ещё воду подвозили на лошадях. Ручными насосами и вёдрами люди стали поливать крыши домов и сами дома, к которым приближался огонь. Эти дома удалось отстоять, а перепрыгнуть через них огонь не смог.

Недоспасовы лишились всего. В сундуке, который дети притащили на берег, не было ничего, кроме старой рухляди. А другой сундук, материн был слишком большой и тяжёлый: в нём лежали сотканные её руками тонкие и крепкие льняные холсты, расшитые полотенца, разная одежда, гусиный пух и готовящееся загодя приданое для девочек. Сундук был не заперт, и надо бы детям вынести хотя бы холсты да пух, а не тащить тяжёлый, но не имеющий ценности бабушкин сундук. Не догадались… Дом был застрахован в 500 рублей, но года за два до пожара ходили по домам люди из волостного правления и взыскивали недоимки по страховке. У тех, кто не мог рассчитаться за долги, забирали вещи и, в первую очередь, самовар. Вот и у Недоспасовых стали забирать самовар, тот самый, что Саша вынес из пожара. Но дедушка Фёдор Васильевич сказал, что самовар не отдаст. "Но тогда мы вычеркнем вас из страховки", - сказали страховщики. "Что ж, вычёркивайте, но только деды мои не горели и я не сгорю", - ответил дедушка. И вот теперь после пожара погорельцы не получили ни копейки.

Родственники помогли одеждой. Герасим Недоспасов, приютил у себя Сашу и дедушку с бабушкой. Марина Максимовна с дочерьми и младшим сыном Володей ушла жить к своей матери Аграфене Андреевне. Дедушка не переставал кручиниться из-за того, что не отдал самовар и отказался от страховки: он признавал, что по своей вине всех сделал нищими, а ведь внуки и без того были сиротами. От переживаний он заболел и очень скоро умер. Тогда остатки семьи объединились и стали жить в телячьей избушке во дворе дома Аграфены Андреевны.

 

Мать и сёстры

После смерти мужа Марина Максимовна собирала сосновые шишки на семена, весной работала на сплаве по горным рекам дров для завода, но это были временные работы. После пожара нужда заставила работать в заводе, где женщины раньше работали только до замужества, а замужней женщине работать в заводе считалось позором для семьи. Но Марина Максимовна была вдовой и стала первой женщиной в Тирляне, пошедшей работать в завод. Вместе с матерью пошла работать и старшая дочь - Паня, а чуть позже там же начала работать Нюра. Их приняли на разгрузку и взвешивание кровельного железа, за 12-часовой рабочий день они получали по 25 копеек. Листы железа доставлялись из прокатных цехов на вагонетках, они различались по весу (9, 10, 11 фунтов) и по сорту. После взвешивания работницы сортировали листы, раскладывая их на разные стеллажи. Помещение не отапливалось, и в холодное время все работницы бегали, чтобы не замёрзнуть.

Одна из работниц неосторожно толкнула вагонетку, та разогналась и ударила сзади Марину Максимовну. Удар пришёлся по ногам, после него Марина Максимовна встать не смогла. Её привезли на квартиру, медицинской помощи не было. Марина Максимовна отлежалась, постепенно стала ходить, но до конца жизни испытывала боль в ногах, которые были ещё и застужены во время весенних работ на сплаве. Паню выдали замуж шестнадцати лет за слесаря Андрея Ивановича Землянского, Нюра вышла замуж позже за агента фирмы Зингер. Сёстрам не довелось учиться в школе, но грамоте они выучились дома у старших.

 

Дядя Герасим

Избу у Ершовского ключа дядя Герасим Недоспасов сам когда-то построил, небольшую, всего на три окна. Да ведь и семья у него невелика - жена, да две дочери, но когда родственников-погорельцев принял, тесновато стало. Герасим был возчиком: на своих лошадях возил железо из завода на склад, 140 вёрст в один конец до станции Вязовой С.-З. железной дороги. Лошади свои, но и корм сам покупай, а за каждый перевезённый пуд железа получал от восьми до десяти копеек - едва концы с концами сводил. И летом, и в зимние морозы обувался он в лапти, Александр ни разу на нём сапог не видел.

Как-то в мороз запрягал Герасим своих лошадей. Александр прикоснулся голой рукой к дуге, к оглоблям, а они как лёд холодные.

- Дядя Герасим, как у тебя руки без варежек не мёрзнут? - удивился Александр.

- На, пощупай, - протянул ему руку Герасим, - руки у меня тёплые.

- Да они прямо горячие! - воскликнул Александр, прикоснувшись к его руке.

- Будешь быстро работать - никогда не замёрзнешь, - сказал Герасим и взялся запрягать другую лошадь.

Вечером Герасим всегда выходил из избы на небо посмотреть, чтобы время по звёздам определить. Знал он и Плеяды и Стожары, и Большую Медведицу. По вечерней зарнице определял, какая погода будет завтра. Если же звёзд на небе не было видно, то Герасим и по петушиному пению узнавал, что пора вставать, дать корм лошадям, а после опять в дорогу снаряжаться.

 

Кровельное железо

Главный Белорецкий завод начали строить в 1762 году Твердышев и Мясников, производимое на нём с 1767 года железо славилось высоким качеством и замечательной ковкостью в холодном состоянии. Тирлянский листопрокатный завод построили позже для того, чтобы делать из этого металла кровельное железо. Завод выпускал более миллиона пудов железа в год, а о качестве продукции Александр вспоминал так:

"Такого прекрасного железа теперь и в музее не найдёшь и во сне не увидишь. Поверхность каждого листа казалась покрытой чёрной эмалью, а после протирки чистой тряпкой блестело как тёмное зеркало. Лист железа, брошенный на другой лист, ложился точно по размеру и как будто приклеивался. Его мягкость была идеальна: когда железо сгибали под прямым углом, а затем разгибали, оно начинало ломаться только после 22 - 24 повторных сгибаний. Мой родственник Андрей Иванович Землянский однажды показал сделанный им для какой-то выставки экспонат: несколько листов железа разной толщины были собраны на заклёпке наподобие веера так, чтобы развернувший этот веер мог рассмотреть все образцы проката".

Кровельное железо экспортировали за границу, а дома прокатчиков за очень редким исключением были покрыты только досками, а их сараи и вовсе соломой. На покупку железа у большинства рабочих не было средств. Наверное, не один Тирлян сгорел из-за своих деревянных крыш: в 1911 году огонь уничтожил по соседству Кагинский посёлок, где сгорело около 500 домов вместе с фабрикой. Но были на Урале и другие примеры, о которых позже вспоминал Александр:

"Однажды, проезжая на поезде мимо Миньяра, я смотрел в окно, а идущий по проходу московский проводник приостановился и сказал: "Богато здесь живут, у всех дома железом крыты". А после мне рассказывали в Миньяре старики, проработавшие в заводе более сорока лет, Майоров Фёдор Иванович и Брагин-кровельщик, что был в заводе управляющий (Глинков), который давал железо в кредит с рассрочкой. Этот управляющий сам предлагал железо, если узнавал, что какой-нибудь рабочий строит дом".

 

Прокат

Чтобы из железной болванки сделать лист, её надо нагреть в печи до нужной мягкости, и пропустить через зазор между крутящихся валков, а потом через меньший зазор, и ещё, и ещё, пока не расплющится металл до нужной толщины листа. Но это сказать легко, а вот сделать… Прокатчики работали артелью, где у каждого работника была своя задача. Болванщик ухватывал клещами разогретую до красноты железную болванку и направлял её в валки. От него требовалась немалая быстрота и сноровка, чтобы точно к соединению валов болванку направить и клещи вовремя разжать. А не успеешь - клещи попадут в валы, а то и сам в них окажешься. На другой стороне болванку подхватывает ловельщик и возвращает её болванщику, чтобы снова пропустить через валки, да проворно надо всё это делать, пока железо не остыло. Вот и проходят болванки туда и обратно с лязгом: дзинк-дзинк, дзинк-дзинк. После этого получаются заготовки на половину листа - полулисты, которые снова надо разогревать в печи.

Листопрокатный мастер - это не начальник, а квалификация. Мастер собирает клещами четыре нагретых полулиста в пачку, выкладывая её на стеллаже, а стоящий сбоку подручный ловким броском пересыпает каждый полулист древесной угольной мукой, да следит, чтоб ненароком не оказались на нём огнеупорные крошки. Случись такое - лист выйдет бракованным, и заработка не даст. Пачку из четырёх полулистов мастер отправляет в валки: хлопают затягиваемые туда заготовки, вспыхивает угольная мука и в лицо мастеру сыпятся огненные искры и струится удушливый дым. Защитных очков ни у кого из прокатчиков нет, они защищают глаза козырьками фуражек, которые у всех точно дробью побиты. На другой стороне валков пачку принимает клещами ловельщик, с обеих сторон её подхватывают подручные, чтобы не распустились листы. Ловельщик поднимает пачку на верхний вал, который вращается в сторону мастера. Эта пачка снова должна пройти через валки.

А над станом стоит винтовщик, он с помощью большого штурвала регулирует нажим валков, ослабляя его во время холостого хода. Многое зависит от его умения: не успеет вовремя усилить нажим - получится сборинка в листах, пойдут они в брак, а оплата идёт только за первый да за второй сорт. Винтовщику больше всех достаётся огненных искр, а от постоянного чада глаза слезятся, но нет у него возможности отвернуться, всё время работы надо внимательно смотреть вниз. В 1899 году смены были по 12 часов, но вскоре они сократились до восьми часов из-за избытка рабочих. Оплата была сдельной, за сто прокатанных листов винтовщик получал 38 копеек, мастер - 36 копеек, болванщики и ловельщики по 32 копейки, а подручные - по 26 копеек.

 

Крёстный

Крёстным Александра был родной дядя по матери Пётр Максимович Землянский. Вначале он был прокатчиком, катал из сутунки железные полосы на трёхвальном стане. Однажды он ушиб колено, но, чтобы не терять заработка, продолжал работать и натрудил ногу так, что совсем обезножил и стал даже терять сознание. Тогда жена и отец Максим Васильевич повезли его в Белорецк, в больницу. Там доктор Эрдман сделал операцию, Пётр Максимыч выжил, только нога у него перестала сгибаться в колене.

Крёстный и его жена Мария очень любили друг друга. Когда Петра Максимыча отвозили в больницу без сознания, Мария очень сильно переживала. По возвращению в Тирлян она сразу же лишилась рассудка и через три дня умерла. Полтора месяца ждал её в больнице Пётр Максимыч, но ему не сказали о смерти жены до самой выписки. Он вернулся домой к своим дочерям с негнущейся ногой. Одну из дочек взяли на воспитание родственники Марии, другая осталась с Петром Максимычем в небольшом его доме, возле которого росли две сосны. Петру Максимычу родственники подсказывали жениться, но он только кулаком по столу стучал:

- Десять лет не говорите мне об этом! Нет у меня Маши, и никто мне больше не нужен.

Прокатчиком он уже не мог работать и сделался клеймовщиком упаковки: целый рабочий день колотил он молотком по клеймам сортового железа. Александр любил бывать у крёстного, которому задавал множество самых разных вопросов.

- Ну, и любопыт ты, язвит те в душеньку, - добродушно удивлялся своему племяннику крёстный.

 

Поступление в завод

В январе 1899 года Пётр Максимыч привёл двенадцатилетнего крестника Александра на завод и обратился к механику Штюрку с просьбой принять в механический цех учеником:

- Каспар Карлович, вот племянник мой, он сирота и погорелец, не откажите нам, примите, пожалуйста.

Сидевший на стуле Штюрк повернулся и некоторое время с удивлением разглядывал Александра, который был заметно меньше ростом своих одноклассников, большей частью уже устроенных в завод маслёнщиками.

- Зачем ты мне привёл эту вошь? (он это произносил как "вос"). Вот сволочь (у него выходило "свольч"), убирайтесь вон!

Тщетно пытался уговорить дядя Петя Штюрка, тот, не поворачивая головы, только отмахивался:

- Посол, посол вон, такую вос мне не надо.

На сравнение с вошью Александр не обиделся, он привык к тому, что ростом был меньше всех сверстников. Но зачем этот немец обзывает сволочью?

Через несколько дней крёстный повёл Александра на приём к управителю завода Филиппу Карловичу Удденбергу. Этот румяный швед внимательно выслушал рассказ дяди про сиротство Александра и про пожар. Он сочувственно кивал головой и даже сказал: "О, это ужасно!", а после приказал принять Александра рассыльным в контору и заодно учеником чертёжника.

 

Ученик чертёжника

Доброе лицо и седая борода была у чертёжника Василия Ивановича Ададурова, а сам он целыми днями сосредоточенно вычерчивал что-то непонятное то карандашом, а то рейсфедером. Обычно он работал стоя, но, если чертёж был большим, раскладывал его на полу и сам лежал сверху. Была у него коробочка с кнопками, которые очень понравились Александру: на каждой кнопке была красиво оттиснута по кругу какая-то надпись нерусскими буквами, а стерженёк походил на иглу, которая легко втыкалась при креплении чертежей на доске. Чтобы вынуть кнопку чертёжник использовал маленький стальной ухватик. Стал Александр спрашивать у чертёжника, что на кнопках написано, а тот ответил, что Бирмингам, а это город такой в Англии:

- Англиё это, мальчик, Англиё, - добавил старый чертежник, и сам взглянул на кнопку с восхищением.

Старик брал с собой Александра, когда отправлялся для каких-либо измерений в цеха. Александр с гордостью носил его красивую рулетку и помогал измерять то доменную печь, то стояки в её основании, для чего спускались они в поддоменные лабиринты. Поначалу Александр только держал конец рулетки, которую Ададуров тянул к нужной точке. Но вскоре они поменялись местами: теперь уже старик держал конец рулетки, а Александр по его команде устанавливал другой конец рулетки и говорил результат измерения.

Измеряли пудлинговые печи, потом зачем-то старые кричные печи, которые были уже закрыты. Старик терпеливо отвечал Александру на множество его вопросов и всюду водил с собой. Так Александр узнал все заводские закоулки, а рабочие, привыкшие видеть его рядом с чертёжником, признали за своего и никогда не прогоняли. А когда Александр встретил Штюрка, тот добродушно улыбнулся и спросил:

- Это ты, маленький воска? Поступил?

Однажды в чертёжную зашёл управляющий и, заметив в графине воду со следами ржавчины, показал на неё пальцем и сказал брезгливо, что такую воду человеку пить нельзя. Ададуров тихо и спокойно как всегда ответил:

- Эх, Филипп Карлович, в нашем-то брюхе и долото сгниёт.

- Что, что Вы сказали, а? - не понял управляющий.

И, когда Василий Иванович повторил сказанное, Удденберг рассмеялся и пошёл из конторы, повторяя вслух:

- Толото сгниёт, толото сгниёт.

Ададуров познакомил Александра с чертёжными инструментами, а после и помощник чертёжника Пётр Васильевич Дудушкин стал брать мальчика на разные работы. Стали посылать Александра с разными бумагами то к главному лесничему, то механику, а он выполнял задания непременно бегом. Уже и Штюрк привык к Александру и больше не называл его вошью, а говорил, обращаясь к Александру "мальчик", а то и по фамилии: Недоспасов.

 

Механик Штюрк

Однажды возле батарейных котлов Штюрк показался в одежде, которую Александр никогда прежде не видел. Это была какая-то кофта, сшитая вместе со штанами, а что такая одежда называется комбинезоном, Александр узнал позже. Штюрк держал в одной руке недавно откованный молоток из красной меди, а в другой стеариновую свечу. Он собирался залезть через люк в котёл. Заметив Александра, Штюрк велел передать по телефону своей жене, чтобы она не ждала его к обеду, и скрылся в котле. За ним полезли молодые рабочие, которым Штюрк хотел показать, как следует очищать котёл от накипи.

Александр немедленно исполнил поручение Штюрка и примчался об этом доложить, но механик по-прежнему был в котле. После этого Александр ещё три раза подбегал к котлам, пока не застал механика тяжело вылезающим из люка и сплошь покрытого серой пылью. Александр доложил Штюрку о том, что ему поручила сказать жена, а тот, тяжело пыхтя, спросил:

- Как по твоему, Саньк, она сейчас смогла бы меня узнать?

Штюрк любил учить молодых рабочих, объяснял им чертежи, а то и показывал своими руками, как сделать нужную деталь. Вася Недоспасов, троюродный брат Александра бывший лет на 5-6 старше и работавший слесарем, всегда очень хвалил Штюрка за то, что он отменно знал своё дело и за то, что многому научил других. Впоследствии Штюрк уволился с завода, уехал в Москву и открыл собственный небольшой заводик в районе Шаболовки.

 

Встречи с управляющим завода

Александр бежал к конторе, когда заметил своего сверстника Сеньку Щипанова. Сенька тоже был рассыльным и тоже направлялся к конторе. Александр побежал быстрее, Сенька не отставал, каждый хотел прибежать раньше другого. Впереди, на углу между цехом и конторой стоял небольшой столбик, поставленный, чтобы телегами не задевали кирпичную стену. Александр ещё на бегу придумал, как ловко он сейчас оставит Сеньку позади. Подбежав к столбику, он оперся на него руками, как при игре в чехарду, взлетел и в воздухе повернулся на 90 градусов влево, выпрыгнув головой вперёд сразу за угол конторы.

Направленная вперёд его голова неожиданно воткнулась во что-то мягкое, Александр упал и одновременно услышал сдавленное "Ох!". Почти сразу же Александр получил по спине, а потом и по заду два удара увесистой трости с набалдашником: над ним стоял неожиданно бледный и держащийся левой рукой за солидный живот Филипп Карлович Удденберг, управляющий заводом. Он снова замахнулся своей сучковатой тростью, Александр съёжился, забрав голову руками. Управляющий опустил трость и сказал:

- Пошёл вон! Чтоб я не видел тебя больше на заводе.

Александр вскочил и стал просить прощения, но управляющий был неумолим:

- Пошёл вон с моих глаз!

Дома досталось Александру от родных, намеревавшихся всыпать ему ещё и от себя, но отстоял его крёстный, хотя тоже пристыдил. Через неделю примерно пошёл крёстный вместе с Александром просить у Филиппа Карловича прощения. Удденберг поморщился от воспоминания:

- Как же больно ударил меня в живот этот глупый мальчишка!

- Уж Вы простите его глупого, Филипп Карлович, он же не нарочно, сирота, погорелец, - упрашивал крёстный.

- Простите меня, Филипп Карлович, я никогда больше такого не сделаю, - виновато просил и Александр, стоявший перед управляющим как побитая собака.

- Ну, ладно, - сказал управляющий, - я ведь его тоже больно ударил палкой. Пусть приходит работать.

Через некоторое время Удденберг уволился с завода и уехал в Бишкиль, где построил мельницу. Но и много лет спустя Александр вспоминал доброту управляющего и говорил, что лесничий Клейн при сходных обстоятельствах мог и убить.

 

Возле телефона

Управляющий приказал бухгалтеру Борцову принять Александра в контору телефонистом. Телефон в заводе был только один, он служил для связи с Белорецким заводом, Узянским и Кагинским заводами, с лесными участками, а также с квартирами управляющего, механика, лесничего. Егор Иванович Борцов был больным и раздражительным человеком с бледно-желтым лицом, на котором отчётливо различалась печать страдания. Он не любил резких запахов, в особенности не выносил запаха дёгтя, которым в то время было принято смазывать сапоги. Это хорошо знал лесничий Клейн, часто заходивший в контору, иногда для того лишь, чтобы лишний раз поиздеваться над Борцовым. Высокие сапоги Клейна всегда были густо смазаны дёгтем, запах которого немедленно заполнял контору.

- Здравствуйте, Егор Иванович, - весело приветствовал Клейн бухгалтера.

- Ах, Александр Васильевич, - со страдальческой гримасой на лице приподнимался со своего стула Борцов, - опять Вы пришли ко мне в этих ужасных сапогах! Сколько раз я просил Вас не ходить ко мне в таких сапогах!

- Дёготь очень полезен при чахотке, - похохатывал Клейн.

- Не могу, не могу я выносить его запах, я совсем дышать не могу, - в отчаянии всплескивал руками Борцов.

Александр дежурил возле телефона, принимал телефонограммы, бегал, чтобы их передать, передавал обратные телефонограммы. Он был полезным приложением к телефонному аппарату, на которое обращали внимание лишь при возникновении необходимости в таком приложении. Несколько раз приезжала из Белорецка хорошо одетая дама, заходила в контору и сама связывалась с Белорецком, а сидящего рядом Александра как будто не замечала. Но однажды вошла в контору другая женщина, тоже приехавшая из Белорецка. Она поговорила с кем-то по телефону, а потом посмотрела на Александра и заговорила с ним, спросила о семье, посочувствовала Александру в том, что он рано остался без отца. Потом она спросила, почему Александр не читает книжки, когда телефон молчит и есть свободное время.

- Да я все книжки, какие есть в школе, уже прочитал, - ответил Александр.

- Что это за книги были? - поинтересовалась дама.

- Робинзон Крузо, Конёк-Горбунок, сказки Пушкина, а ещё про Александра Васильевича Суворова, фельдмаршала и генералиссимуса, князя Италийского, графа Рымникского.

Дама улыбнулась и сказала:

- Весь титул знаешь. А если бы у тебя были другие книги, ты стал бы их читать?

- Конечно, стал бы, я читать люблю, - сказал Александр.

- Хорошо, мальчик, я пришлю тебе книги с заводским почтарём, - сказала дама. - Скажи, как твоя фамилия? Вот как? Я знаю Недоспасовых в Белорецке, там у тебя есть родственники?

Александр ответил, что есть, но он был маленьким, когда ездил в Белорецк с дедушкой, и не запомнил родственников. А через некоторое время Александр получил несколько книг, среди которых были сочинения Чехова, Короленко, Скитальца, М.Горького, Вересаева и других авторов. Дама, которую Александр запомнил только по фамилии Косоротова, не требовала за книги денег, наказывала самому читать и товарищам давать для чтения, а про себя рассказывать не велела. Полученные книги были не похожи на прочитанные Александром прежде, в них рассказывалось о таких же обыкновенных людях, что жили по соседству. Александр прочёл их очень быстро, а потом товарищам дал почитать.

Однажды замолчал телефон. Борцов повертел в руках трубку и определил, что виноват во всём Александр - трубку мимо рычага повесил. Он прогнал Александра, сказав на прощание, что за такую провинность его уволят. После вызвали из Белорецка монтёра Дмитрия Николаевича Малькова, который проверил аппарат и установил, что износился телефонный шнур. Монтёр заменил шнур и сказал, что мальчишка не виноват. Александра "развиноватили", но в контору он больше не вернулся, а пошёл работать весовщиком железа.

 

Крутящиеся валы

Яша Ивановский по прозвищу Куяра был сверстником Александра и тоже сиротой. Яшу определили в заводе смазчиком шеек прокатных валов. Для смазки использовали тогда смолистый дёготь и сырое сало, пленастое и низкосортное. Смазывали крутящиеся горячие валы, доступ к которым был очень неудобен: мешали ограждающие их решётки из полосового железа. Однажды правая рука Яши, протянутая сквозь решётку для смазки, попала под кромку верхнего вала. Освободить руку Яша не мог, а вращающийся вал стал медленно её перепиливать. Ужасный крик Яши услышали, валы остановили, но пока они крутились по инерции, руку отпилило, и только тогда Яша освободился. Ему наложили жгут и повели в контору, а отпиленную руку Яша взял с собой как будто бы хотел приставить её обратно. Кто-то побежал на конный двор за лошадью, чтобы отвезти Яшу в больницу, а в это время прибежал его старший брат:

- Яшка, что с тобой!?

- Вот, Ваня, - показал Яша отпиленную руку, которую по-прежнему держал в левой руке.

Тогда Яша не умер. Он был отчаянный парень и позже выделывал уморительные трюки культёй руки, когда хотел рассмешить товарищей во время купания. Он научился писать левой рукой и стал работать табельщиком. Много позже, в голодные 1920-е годы он появился в Ташкенте, где тогда Александр работал токарем. Приехал Яша весь во вшах, потеряв по дороге семью где-то в Самаре. Через несколько дней он умер в госпитале от тифа.

Ещё ужасней была гибель шестнадцатилетнего парня, кочегара из Узяна. Он потянулся за своим узелком, который положил возле штурвала над станом, пока машина стояла. Но оскользнулся, а в это время машина вновь стала работать и потянула между ослабленными в шейках валами сначала оборки лаптей, потом ноги, а потом и самого кочегара затянуло по самую грудь между вращающимися горячими валами. Запах палёного мяса ещё долго оставался в воздухе.

Хорошо запомнилось Александру происшествие в листоболваночном цехе, когда большой и физически крепкий прокатчик, которого все звали не иначе как Локтюша, пустил в трёхвальцовые валы сутунковую полосу, да лишнего нагнулся: "Захватило валами не подпоясанную по случаю жары холщовую рубаху, да потянуло в валы. Локтюша бросил клещи и упёрся руками в железный переклад между станинами. Тянет рубаха его в валы, уже и спину согнуло, а Локтюша напрягся весь, жилы на шее и на руках вздулись, и лицо покраснело. Подбежали на подмогу товарищи, а в это время лопнула рубаха, и Локтюша стал падать затылком на чугунные плиты. Товарищи успели его подхватить, а когда выпрямился Локтюша, то, стоя с голым животом на месте вырванной рубахи, громко и длинно начал кого-то материть - он вообще был известный всем матерщинник.

- За что это ты нас так, Локтюша? - спросил его один из рабочих.

- Да нужны вы мне, говноеды, я и без вас от смерти оторвался! - отвлёкся от ругани Локтюша. - Я Настюшу, бабу свою лаю, чтоб ей так и этак… Надо же такую крепкую рубаху сделать, что насилу выдержал я, пока валы её перетрут.

Тут захохотали все вокруг, а Локтюша, поглаживая себя по животу, закончил:

- Ну, Настя, что прясть, что ткать - мастерица".

 

О водке

Когда Александру было ещё около десяти лет, к его матери посватался богатый вдовец и даже пообещал: "твоего паренька в училище отдам". Но мать ответила, что никогда не нарушит обета, данного при первом замужестве. Александр был огорчён её отказом, а мать в раздражении сказала ему:

- Ты будешь пьяницей.

- Почему это я буду пьяницей? - спросил Александр.

- Потому, что твой дед, а мой папа - запойный, да и другой дедушка выпить любит. Вот по наследству и ты будешь пьяницей.

Александр посмотрел на мать снизу вверх и ничего ей не ответил, а только про себя подумал: "Нет, врёшь! Не буду я пьяницей!" Потом он вышел во двор, сел на завалинку и несколько раз повторил: "Врёшь! Не буду я пьяницей!"

У механика Штюрка работал молодой чертёжник, сын купца-старовера Петя Дудушкин, который однажды летом позвал Александра погулять вместе, хотя и был на несколько лет старше. Когда подходили к кабаку, Петя достал деньги и попросил Александра купить в кабаке водку:

- Меня все знают, - сказал он, - и знают, что отец мой не пьёт. А тебя здесь никто не знает.

Александр купил водку, а когда они вышли из посёлка, старший товарищ налил себе в заранее припасённую чашку и выпил, а после налил Александру. Когда Александр отказался, Пётр сильно удивился:

- Ты что как девка?

И так настойчиво он уговаривал Александра, что тот решил отвязаться и взял протянутую чашку. Пригубив водку, Александр немедленно отдал чашку обратно, а сам отвернулся и намеренно изобразил рвоту.

- Баба ты, а не парень, - сказал Пётр, и сам выпил водку.

Спустя лет 15 они снова встретились в Москве, где Дудшкин работал мастером в литейно-механическом заводе. Он повёл Александра в ресторан, показал негра-официанта, а после заказал Смирновской водки с пельменями. Пётр был несказанно удивлён, когда обнаружил, что Александр по-прежнему не пьёт водку.

Дал слово - выполни его, так определил себе Александр.

 

Пальто и сапоги

После пожара выпало Александру носить обноски, пока мать не сумела однажды сшить ему пальто. Пальто это было из самого дешёвого темно-коричневого сукна, да и его уступил из сострадания дальний родственник Иван Данилович. Шил деревенский портной, дешевле всех бравший за свою работу, шил на вырост: новое пальто было Александру до пят, с длинными рукавами и необходимым запасом по ширине. Когда Александр подрос и уже работал в заводе пальто стало ему совсем впору. Однажды вечером после работы Александр сидел со своими товарищами на брёвнах возле соседнего дома и заметил на покрывающей колено поле своего пальто круглое пятнышко, на котором ворс вытерся более всего. Александр ощупал это пятнышко: внутри было что-то твёрдое.

Что это могло быть? В карманах из домотканого холста Александр ничего не носил и поэтому дыр в них не было. Товарищи Александра приняли горячее участие в обсуждении пятнышка, а главное, предмета, который оказался внутри пальто. Один из них высказал догадку, что это портной Шилкин нечаянно зашил в пальто монету. Перочинным ножом осторожно подпороли шов, и вот у Александра в руке золотая монета - 5 рублей! И тотчас он вспомнил, как получал некоторое время назад зарплату такой монетой, как сунул её в карман, а когда вышел на улицу, монета исчезла. Александр стал искать её на земле, расступились тогда рабочие, взялись помогать в поисках, но увы… И вот теперь нашлась монета! Какая же радость была у всей семьи Александра! Оказалось, что под клапаном кармана был не до конца прострочен шов: щель была как раз по размеру пятирублёвой монеты.

Сапоги изнашиваются быстрее, чем хотелось бы, особенно в непогоду. То подмётки приходится менять, то голенища прохудившиеся чинить. Кожаные подмётки прибивают множеством острых деревянных шпилек, а на голенища ставят заплаты, а на них потом - новые заплаты. И только когда окончательно сопреют сапоги и ощерятся рыбьей пастью, приходится заказывать сапожнику новые, а значит, опять платить. Только у Саньки Гулякова всегда хорошая обувь, а зимой он не в пимах ходит, а в бурках с калошами. У Саньки отец - машинист парового молота, у них и дом железом покрыт и зелёной краской покрашен.

Позднее добавление к теме. В начале 1970-х годов Александр приобрёл новые туфли, о чем так писал внуку: "Я нынешней весной купил брезентово-кожаные туфли на резиновой рубчатой подошве, она литая вместе с каблуком и даже возвышение есть вроде набойки. Их фабрика "Скороход" делает, цена им 3 р. 55 к. И я их до начала ноября, то есть весну, лето и осень носил. Месяц тому назад ходил пешком до Шершнёвского водохранилища, туда и обратно, да ещё по плотине прошёл. Только пять дней их не ношу, сегодня ночью мороз был. Я и тебе хотел купить такие, да бабушка отсоветовала, сказала, что у тебя много всякой обуви. Зря я её послушал".

 

Газета

Помощник управляющего Сергей Александрович Витков руководил всеми работами в цехах. Он подкатывал к конторе на красивой кобылице орловских кровей, сивой с тёмными пятнами. Чернобородый Витков носил суконную борянку, обувался в лакированные сапоги и, проходя всюду властной походкой, энергично тыкал в пол тростью. Большие чёрные глаза его глядели пронзительно через очки и теплели только тогда, когда замечали лошадей, которых Витков был большой знаток и любитель.

Однажды он объявил, что все желающие могут выписать в рассрочку журнал или газету на следующий 1903 год. До этого их мало кто выписывал, а выписавшие получали своё из Белорецка через почтаря, который 2-3 раза в неделю доставлял почту в контору, а заодно и подписные издания. В предложенной Витковым подписке были журналы "Родина", "Нива", "Природа и люди", а газета только одна - "Свет". Некоторые конторские работники и машинисты выписали себе журналы, Александр же подписался на газету, которая выходила дешевле. Позже он вспоминал об этой газете так:

"Газета была монархической, издавал её генерал Комаров, но это была первая в моей жизни газета, раскрывающая географический горизонт окружающей жизни, своего рода свет, проникший в тёмную берлогу. О жизни рабочих или крестьян в этой газете не было почти ничего, но в 1903 году я узнал из неё о расстреле рабочих в Златоусте, произошедшем по приказу Уфимского генерал-губернатора Богдановича. Златоуст был относительно недалеко, хотя и за горами, но бывавшие в нём возчики ничего об этом расстреле не рассказывали. Расстрел рабочих газета осуждала, и я многим рабочим эту статью читал.

Я при чтении видел всю газетную строчку впереди, а потому мог читать без запинки и со смыслом. Живший на квартире крёстного мастер Линднер ещё мальчишкой заставлял меня читать ему вслух. Жена приносила ему кофе со сливками, бутерброды из ржаного хлеба с колбасой или ветчиной, из белого хлеба с маслом и сыром, с яблочным вареньем. Линднер, живший вдвоём со своей немолодой женой, обычно спрашивал:

- Санк! Кухать хочешь?

- Нет, Фёдор Адольфович.

- Врёт, сукин кот, кочет. Иди сюда, бери кружку.

Он наливал сладкого кофе со сливками, какого я до этого не знал, давал сначала бутерброд чёрного хлеба, потом белого, а после снова требовал:

- Санк! А ну читай дальше, что есть там?"

 

Лошади

Лошади тирлянских возчиков не нравились управляющему Виткову из-за своей малосильности: более четырёх пачек кровельного железа тирлянские возчики обычно не брали, а в пачке было всего 6 пудов и 10 фунтов. Сам Витков был откуда-то с Северного Урала, вот и выписал он возчиков из Кунгура. Дивились тирлянцы, когда в первый раз увидели своих конкурентов. Кунгурские лошади были крупными, с широкой грудью и мощными ногами, они были способны перевезти вдвое больше железа, чем местные лошади. Под стать лошадям были хомуты, шлеи и дуги отменного качества, а вместительные крепкие сани готовы были выдержать большой груз. Кунгурцы укрывали лошадей от снега попонами, а позади саней прикрепляли брезентовую кормушку с овсом, чтобы идущая за этими санями лошадь могла есть, когда хотела. Переднюю лошадь в обозе кормили из мешка.

Возчики были все как один в дохах из звериных или собачьих шкур, а сверху варежек надевали ещё рукавицы из таких же шкур. По большей части возчики не ехали, а шли рядом с возом и своих лошадей не гнали и никогда не кричали на них. Однако недолго пробыли в Тирляне кунгурцы, не устроила их показавшаяся чрезмерно высокой плата за ночлег.

 

Костя Мальцев

Младший брат Кати Мальцевой Костя работал смазчиком в листопрокатном цехе. Больше всего на свете Костя любил рисовать, а чаще всего рисовал своих товарищей, которые с радостным изумлением узнавали себя на таких портретах. Как-то раз, наслушавшись рассказов мастера Оголихина про охоту на медведей, Костя изобразил его удачную охоту в зимнем лесу. Потом Костя вспомнил рассказы мастера Фёдора Адольфовича Линднера о его охоте на зайцев и очень похоже нарисовал кривоногого Линднера, бывшего кавалериста, во время неудачной попытки догнать зайца. Свои рисунки Костя прикрепил возле комнатки уставщиков.

Мастеру Оголихину рисунки очень понравились.

- Ах ты нечистый дух! - прогрохотал мастер. - Так нарисовал, как будто всё подсмотрел!

Он снял картинки и унёс с собой. Довольный произведённым впечатлением Костя разохотился и далее делать портреты. На этот раз он нарисовал заведующего производством Андрея Николаевича Муромцева. Это был высокий и стройный молодой человек в пенсне и шляпе, в широкой блузе, узких брюках, заправленных в короткие мягкие сапоги, и неизменно в замшевых перчатках. Портрет Муромцева Костя вывесил возле выхода из листопрокатного цеха.

Проходя через цех, Муромцев остановился перед портретом, постоял немного, а после снял портрет и понёс его к управляющему, которым в то время стал Сергей Александрович Витков, сменивший Удденберга. Через некоторое время Костю вызвали к управляющему, и мальчик испугался, что влетит ему за своё художество по первое число. Костя, озираясь, прошёл через контору и остановился в проёме открытой двери, за которой был небольшой кабинет управляющего. Витков сидел за письменным столом, за спиной у него, слегка наклонившись вперёд, стоял Муромцев: они рассматривали что-то на столе. Заметив Костю, управляющий спросил:

- Ты Мальцев?

- Мальцев, - тихо сказал Костя.

Чтобы не смотреть на управляющего, Костя принялся разглядывать свою прохудившуюся на коленке штанину.

- Твоя работа? - спросил управляющий, приподняв за угол портрет Муромцева и повернув его к Косте.

- Моя, - почти прошептал Костя.

- Вот что, мальчик, - важно сказал управляющий. - У тебя, несомненно, есть способность к рисованию и тебе нужно учиться. Мы решили послать тебя в училище. Ты согласен?

Ещё бы нет?! Костя замотал головой, заулыбался и твёрдо выговорил:

- Да! - и после небольшой паузы сказал для верности. - Согласен!

На другой день Косте вручили письмо, подписанное управляющим, и наказали ехать с этим письмом в Белорецк к управляющему Белорецкими заводами. Костя никогда не был в Белорецке, но дом управляющего нашёл без труда: его в Белорецке знал каждый. Костя застал управляющего за обедом, да ещё и не одного: Виктор Алексеевич Кузнецов принимал у себя гостей. Он вслух прочитал письмо Виткова, а его гости в это время насмешливо рассматривали бедно одетого и застенчивого мальчика. Управляющий сказал:

- Вот тебе бумага и карандаш. Пойди в церковь, найди там дьякона, нарисуй его и принеси рисунок мне. Скажи ему, что тебя Кузнецов прислал.

Костя побежал в церковь. Дьякон выслушал его, изобразил величественную позу и сказал:

- Видал, каков я? А теперь рисуй, только стоять перед тобой мне некогда, я стану метрики писать.

Когда Костя закончил рисунок и показал дьякону, тот остался доволен, велел только чуть подправить нос, по его мнению, вышедший длиннее действительного. Когда Костя принёс рисунок управляющему, его гости ещё не разошлись. Все они посмотрели портрет дьякона, и нашли определённое сходство с оригиналом. Судьба Кости была решена: его послали на учёбу в Екатеринбург. После окончания училища Горное управление направило Костю в Строгановское училище для продолжения учёбы. Он не успел окончить училище потому, что началась Первая мировая война и Костя оказался на фронте. После войны Костя женился, работал чертёжником, но заболел туберкулёзом, от которого вскоре умер.

 

В кузнице

В заводе не было хороших токарных станков, а фрезерных тем более, поэтому многое приходилось делать вручную. Иван Петрович Пудинов был мастером на все руки. Вот вынимают из горна нагретую заготовку, и Пудинов даёт трём молотобойцам сигнал, тюкнув своим молотком в нужное место будущей детали. Трое ловких и мускулистых парней-молотобойцев по очереди бьют точно по этому месту своими кувалдами, которые взлетают в воздух и опускаются в непрерывном карусельном обороте: раз - два - три -раз - два - три… Три пары рук работают слаженно и в непрерывном ритме, удары идут от плеча, кувалды с широкой амплитудой вращаются вокруг этой оси, а перед самым ударом молотобоец чуть приседает, добавляя удару силу ещё и тяжестью своего тела. После удара кувалда съезжает с детали, чтобы, описав широкую дугу, повторить удар, а в это время молотобоец вдыхает воздух и чуть отклоняется, чтобы удобнее было бить другому. Перед самым ударом каждый с шумом выдыхает воздух и возникает правильный ритм выдохов и ударов: гех - так - гех - так - гех -так! Но вот в этот ритм властно вмешивается более высокий звук: это кузнец указывает новое место молотобойцам. И снова повторяется гех-так, гех-так, гех-так.

Но вот скажет мастер: "Молодцы, братушки!". И остановятся молотобойцы. Все они тяжело дышат, но улыбаются довольные результатом своей работы, довольные ощущением своей молодой силы, довольные друг другом потому, что в работе соединились в единый и мощный организм. Удачная была работа! И отличались кузнецы ещё тем, что никогда не сквернословили, не было в ритме их действий места для дурных слов.

 

Поездка в Белорецк

Конторщик Михаил Васильевич Евтеев был раньше на военной службе, а до неё работал в заводе слесарем: многое он в своей жизни повидал. Однажды по дороге из завода домой он спросил Александра:

- Я слышал, что у тебя в Белорецке родственники есть, это так?

- Есть, - ответил Александр, - Валавины и Недоспасовы.

- А книжки, которые я у тебя как-то видел, не из Белорецка случайно? - продолжал спрашивать Евтеев.

- А зачем это Вы спрашиваете, Михаил Васильевич?

- Да вот понимаешь, какое дело, надо бы в Белорецк съездить, да так, чтобы не знал никто. У тебя ведь есть лошадь? Не в табуне?

- Лошадь дома, а в чём всё-таки дело? - спросил Александр.

- Есть одно секретное дело, - сказал Евтеев, - но надо, чтобы человек был надёжный, не болтливый, а ты вроде бы подходишь. Мог бы ты съездить как-нибудь в будни в Белорецк, как будто бы родственников навестить?

Александр согласился, и тогда Евтеев сказал, что надо найти в Белорецке по известному адресу девушку Марию, назвать ей пароль и получить от неё книги. Книги надо будет привезти ему, но никому ни слова об этой поездке не говорить, чтобы не дошло ненароком до полиции.

Через несколько дней Александр поехал в Белорецк, а по дороге травы накосил для лошади. Оставив лошадь у брата бабушки Василия Валавина, он пошёл по указанному Евтеевым адресу. Это было недалеко, да только девушка, поначалу встретившая Александра никак не хотела отвечать ему про Марию, о которой говорил Евтеев. Эта девушка долго расспрашивала Александра кто он такой, да зачем ему понадобилась Мария. Наконец она позвала Марию, которой Александр сказал, что он от Евтеева и назвал пароль. Тогда Мария провела его в комнату, велела принести самовар и стала угощать чаем с вареньем. Она спросила, где Александр оставил лошадь, а затем сказала, чтобы он шёл к родственникам или просто погулял, а через три часа она приготовит посылку.

Когда Александр снова пришёл к Марии, она передала ему упакованную стопку брошюр и отдельно завёрнутые в конверте два номера газеты "Искра", которые посоветовала особо надёжно спрятать. Вернувшись домой, Александр первым делом прочитал эти газеты, напечатанные на тонкой папиросной бумаге, а на другой день передал их Евтееву. Месяца через полтора Александра зазвал к себе крёстный и объявил, что даст сейчас ему почитать очень интересные газеты:

- Только ты смотри, язвит те в душеньку, не изорви, да не попадись с этим полиции, - напутствовал он Александра.

Александр сразу же узнал привезённые им газеты, хотя были они уже немало истёрты. Он сделал вид, что впервые их видит, и ничего не рассказал Петру Максимычу о своей поездке в Белорецк.

 

Дрова и лес

Лесничий Александр Васильевич Клейн выписывал дрова только из сухостоя и из валежника, а за один воз дров надо было платить 45 копеек, что при низких заработках было непосильной и даже недоступной ценой. Клейна ненавидели и никогда не называли по имени-отчеству, а просто - Клейн. Высокий, красивый и энергичный мужчина с пушистыми тёмными усами он выезжал в лес с кучером, а в правой руке держал большой пистолет, положа его на колено. Зорким взглядом озирал Клейн окрестности, а на глаза ему старались не попадаться.

Леса берегли для заводов, работавших на древесном угле, а в нужды людей Клейн входить не хотел. Александру запомнился такой случай:

"Когда я был ещё маленьким присели мы с соседскими мальчишками на завалинке рядом с мужиками - их родителями. Был тёплый весенний вечер, и в сумерках мы увидали вдали, в горах несколько красных полос лесных пожаров. Красиво и таинственно выглядели они на фоне зубчатого окоёма гор. Вглядевшись, мы заметили, как продвигаются в разные стороны змейки огня.

- А почему это лес в горах загорелся? - спросил я у взрослых.

- Кто его знает, - ответил отец моего товарища, - может, кто курил да огонь выронил или цигарку не затушил.

- А может старую траву кто выжигал, - сказал другой сосед.

- А почему не тушат пожар? - спросил я.

- Как не тушат? Тушат, да только трудно его потушить.

- А мне жалко лес, - сказал я.

- Знамо дело, думаешь, нам не жалко? И нам жалко, - сказал отец товарища. - Ну, да сыро ещё, большого-то пожара не должно быть.

А другой сосед выругался матерно и сказал:

- Вот тебе Клейн и сухостой".

На тушение лесных пожаров наряжали людей проходившие по порядку улицы десятские или сотские. Дед Фёдор Васильевич однажды едва не спалил коня и себя вместе с ним, когда при тушении пожара не заметил вовремя подошедший сзади огонь. Но и без дров, конечно, не оставались: их рубили, а после привозили во вместительном углевозном коробе, маскируя сверху сучками. Было и по-другому, как позже вспоминал Александр:

"Однажды в заводе подошёл ко мне весовщик Александр Дудушкин и спросил, не хочу ли я поехать с ним за дровами. Он, дескать, знает место в горах, где толстенная лежит сосновая валега, около метра толщиной и одному, понятное дело, её не распилить. Когда мы ночью приехали к ней, то я даже испугался, не представляя, как такое можно перепилить в тёмном заснеженном лесу и как потом погрузить в короб? Но обсудили и принялись пилить. Несмотря на мороз, быстро стало жарко. Напилили брёвна по длине короба, поставили его на бок и закатили брёвна, а после вагами подняли короб. По ночам лесники спали, а потому благополучно довезли короб до дома, где все дивились необычной толщине брёвен".

Главный лесничий Белорецких заводов Фридрих Карлович Кербер (мужики его звали Фёдор Карлович) имел в Тирляне квартиру и был зачинателем посадки леса около кладбища. Потом он заставил высадить пихту по обеим сторонам дороги от Тирляна до Белорецка, поскольку её зимою сильно заносило снегом. Пихточки принялись, стали со временем выше человеческого роста, но начали редеть и постепенно сошли на нет. Грешили на возчиков, которые, когда не было посадок, легче двигались по накатанному зимой бугру дороги, хотя её и задувало снегом. Однажды слышал Александр такое объяснение от возчика:

- Ему, Фёдору Карловичу, нешто плохо на сытых конях в паре или тройке промеж ёлочек промчаться, а нам с гружёными возами, да когда лошади в мыле и сам тоже, несподручно всё это. Без ёлочек-то ветер сверх дороги снег проносил, а сейчас он сугробы на дорогу наносит.

А липу в окрестностях извели почти полностью на лыко для лаптей да на мочало. Многие как, например, Герасим Недоспасов, и летом и даже зимой в лапти обувались, надевая их на онучи - толстые суконные портянки. Сколько же пар лаптей надо было на год сплести - сейчас и не вспомнить. Ещё надо было делать сани, телеги, грабли, вилы, косовища - всюду дерево требовалось.

Позднее добавление к лесной теме

От охотников да табачников (курящих - В.Н.) вреда лесу было меньше, чем от туристов. Одними только кострами, начиная с пионерских, сколько леса в огонь пошло! А сколько порублено на колья для палаток, да на трости, сколько пакости развелось по берегам рек да озёр: консервные банки, стекло, бумага. Возле каждого пенька или камня земля усеяна битыми бутылками.

Стоят красавицы сосны семидесяти-восьмидесяти сантиметров толщиной, раскинув свои вечнозелёные ветки во все стороны, но, не заглушая друг друга, словно кто-то и посеял их с таким расчётом лет сто назад, чтобы им солнца доставало, и под ними было достаточно места для питания корней. Все эти лесные топтуны и вредители леса оставляют соснам оголённые, торчащие вверх корни, опалённые их кострами, и стволы со следами топора. Эти следы обвиняют лесных вандалов подобно дактилоскопическим отпечаткам преступника. Безмолвна и печальна эта лесная повесть.

Эти пионеры и наши теперешние девушки всё оголили в лесу, рвут черёмуху в цвету целыми охапками и оставляют после себя непроходимое кладбище хвороста. А раньше никто черёмуху не рвал: зачем губить красоту?

 

Огненный чёрт

Зимней ночью темно и мрачно в вальцетокарном цехе. Медленно крутятся обтачиваемые валы, монотонно гудит машина, а от маховиков поднимается тёплый воздух. Убаюкало машиниста Цыброва, задремал он, сидя в кресле возле регулятора. Неожиданно в цехе появился Штюрк, который изредка делал ночные обходы.

- Ах, ты свольч! - закричал Штюрк и стал охаживать Цыброва тростью то по одной, то по другой стороне его широкой спины. Цыбров - мужчина дородный, его тросточкой не прошибёшь, он после и сам об этом случае со смехом рассказывал.

А через несколько дней там приключилась совсем другая история. Среди ночи раздался дикий, нечеловеческий какой-то крик, заставивший всех рабочих посмотреть в сторону кричавшего. Через цех по направлению к остановленной домне, куда теперь редко ходили люди, бежал на двух ногах кто-то огненный и продолжал душераздирающе кричать. Кто это? Один из рабочих перекрестился и крикнул: "Чёрт!". И ещё несколько человек испуганно воскликнули: "Чёрт!". И пустились было бежать. Но токарь Андрей Иванович Климов остановил их: "Опомнитесь! Это человек горит!" И тогда все побежали вдогонку "огненному чёрту".

Тот выбежал из цеха по направлению к сугробу, который обычно наметало около домны, и бросился в снег. Подбежавшие люди стали засыпать его снегом и сбили пламя. Это был токарь, успевший рассказать, что во время измерения вала кронциркулем задел головой висячую керосиновую лампу. Разбилось стекло лампы, а керосин вылился на несчастного и загорелся. Сильно обгорел этот человек и спасти его не удалось.

 

Покос медвежатника Оголихина

Лошадей в Тирляне было много, они нужны были на лесных работах и для перевозки дров, угля, руды, железа. Было два табуна - деревенский и заводской, которые паслись за горами, где, случалось, шалили медведи - драли коней. Признанным медвежатником был кузнец Василий Оголихин, он знал, где ставить капканы на медведя, и немало их добыл. Голос у него был богатырский, он этим голосом заглушал грохот вальцов в листопрокатном цехе, не то, что крики людей. Ходил он в неизменных штанах из чёртовой кожи всегда заправленных в сапоги, а один карман у штанов всегда оттопыривался - в нём Оголихин носил мешочек с монетами. Подмастерье Михей Колосов любил поддразнивать Василия и частенько заводил его. Покажет на вагонетку с готовыми листами железа и говорит: "Ты, дядя Василий мог бы купить это, да у тебя и денег-то нету". Оголихин выхватывал заветный мешочек и громовым своим голосом восклицал: "Ах, ты, нечистый дух, вот же они - деньги!"

За добычу медведей ему волостное общество выделило большой покос по реке Арше, это место стали называть "пай дяди Василия". Земля под покосы была общинной и не переходила в частное владение. Задолго до начала покосов объединяли сто дворов, и представители от каждой сотни разыгрывали жребием известные всем наделы по Арше, Мосевой, Лазаревой горе и т.д. После этого сотню разбивали на десятки, десятники верхом отправлялись осматривать наделы, а потом решали с помощью жребия, какой надел достаётся десятку. А после уже в пределах десятка делили наделы и тоже жеребьёвкой. Оголихин в жеребьёвках не участвовал, его надел был постоянным.

Ещё один постоянный надел, очень хороший волостное общество согласилось выделить за призрение сумасшедшего, если кто-нибудь согласится содержать его до самой смерти. Согласился тогда деревенский мужик, который за кривые ноги получил прозвище Крохаль, а его поле стали звать Крохалёвым. Землю Крохаль не берёг: посадит озимую рожь, а когда земля обеднеет, то бросит её и новый квадрат распашет. А прежде распаханные и брошенные квадраты зарастали березняком как щёткой, где из-за густоты берёзки были чуть толще пальца и не выше двух саженей, и быстро засыхали. Таким же было и его призрение: сумасшедший жил в избушке с волковым окошком, т.е. узкой щелью, которую закрывали от холода тряпьём или деревянной колодкой. Избушка была в проулке, ведущим к кладбищу, и все, кто шёл туда в похоронные или родительские дни подавали ему милостыню, а на Пасху - яйца. Сумасшедший грыз яйца вместе со скорлупой, а подавших милостыню ужасно материл. Заглянувшие в окошко рассказывали, что сумасшедший был на цепи.

И ещё у Галчиной горы была замечательная поляна, славившаяся тем, что когда нигде ещё не было травы, здесь она уже вылезала. Этот надел принадлежал батюшке, он так и назывался "попов пай". На него никто не покушался, как и на надел в пользу сумасшедшего, а у Оголихина решили однажды на сходе постоянный надел отнять: "Что за помещик такой? Отнять его пай в общую шапку, пусть тянет жребий!" Тогда Оголихин загрохотал: "Ах, ты, нечистый дух! Отымайте! Но тогда не буду я на медведей охотиться, а вы придёте ко мне. Придёте да поклонитесь, когда медведь ваших лошадей станет давить". Так и получилось: в первое же лето после этого схода восемь лошадей медведи задрали.

 

Далёкая война

Хотя и медленно, но дошло до Тирляна известие о нападении японского флота и о гибели крейсера "Варяг" и канонерки "Кореец". Началась осада Порт-Артура. В немногих попадавших в Тирлян газетах осуждалось бездействие англичан и американцев, отказавших в помощи русскому флоту, а вскоре стали поступать изготовленные в форме листовок "телеграммы с театра военных действий". Когда доставляли такую телеграмму, мастер Линднер, в молодости воевавший в германской кавалерии против французов, звал Александра:

- Санк! Скорей иди читать телеграмм про японски макака!

Если уж немец стал горячим российским патриотом, то что говорить о русских, среди которых росло патриотическое настроение и ожидание скорой победы. "Порт-Артур станет костью в горле японцев, этой костью они и подавятся" - подобные утверждения часто повторялись наряду с сообщениями о редких наскоках на японцев подчинённых генералов Мищенко и Рененкампфа. Но дела на фронте шли всё хуже и хуже, и сами собой запоминались имена японских генералов: Ойяма, Ноги, Куроки, Нодзу, адмирал Того. Вернулся с войны Герасим Зимин, а от левого глаза у него только яма осталась:

- Мы их на сопке ждали спереди, а они сбоку подошли, мы не заметили их, у них форма такая - хаки. И давай нас расстреливать, а мы как мишени в своих синих мундирах, - рассказывал Зимин, потерявший прежнюю специальность из-за увечья. Хорошо ещё, что пуля мозги обошла, а глазницу пришлось прикрывать чёрной повязкой, защищавшей рану от ветра да от стужи.

После поражения в войне вернулись и другие тирлянцы, и ни у кого из них не было наград. Старики стали вспоминать, что в прежние военные кампании земляки возвращались и с Георгиевскими крестами, и с орденами. А из теперешних если кто и получил крест, то лишь над могилой вдали от родных мест. Если в войне последовало поражение, то в Петербурге не нюхавшие японского пороха семёновцы расстреляли мирную рабочую демонстрацию. Кровавое воскресенье 9 января 1905 года заставило даже самых тёмных и неграмотных рабочих задуматься, что неладно вся их жизнь складывается, а где же правду искать?

Один из тирлянских рабочих служил в Семёновском полку в Петербурге, а когда вернулся, то поначалу охотно рассказывал, как они били по приказу самого царя "скубентов и жидов" и ходили "в крове по щиколку". Но скоро и этот неграмотный болванщик призадумался, когда узнал, что некоторые его товарищи и родственники остались навеки в Маньчжурии. Нельзя было гордиться службой в Питере, глядя в единственный глаз Герасиму Зимину, да и в цеху рабочие стали смотреть на него косо.

 

Разговор

Вечером возле дома литейщика Родионова собрались посидеть на завалинке немолодые рабочие. Александр подошёл к ним, поздоровался и спросил, нет ли дома сына хозяина.

- Нет его, - ответил хозяин, - а ты не слыхал, что к нам из Германии господа хозяева скоро приезжают?

- Я об этом слышал, - ответил Александр, - да только какие они хозяева? Я их хозяевами не признаю.

- Да ты что, паря, такое говоришь?! Ты же тверёзый, да и сроду водку не пьёшь, - удивился старый литейщик. А его сосед сказал:

- Да он, видать, того! Рехнулся малость.

Выслушав насмешки, Александр, сказал:

- Вы, дяденьки, послушайте, что я об этом думаю.

- Ну, бай, паря, послухаем.

Александр показал рукой в сторону завода:

- Вот домна, плотина, вон труба недавно поставленная, а кто её ставил, кто основание для неё отлил?

- Да уж, попотели мы над этой формовкой, - сказал литейщик.

- А кто клёпку делал, кто ставил эту трубу? - продолжал Александр. - Братья Болонкины, Клочковы, Вася Недоспасов, Саня Оголихин, Пудинов, Хлесткин…

- Ты всех надумал сосчитать как дьячок в церкви? Мы и сами себя знаем, - перебили Александра.

- Нет, я к примеру сказал. Но только что ни взять в заводе, всё наши рабочие своими руками сделали. Так чьё же это - хозяев, которые собрались приехать?

- Знамо дело, ихнее! Не твоё же, паря, - сказал один рабочий, а другой продолжил:

- Они нам работу дают, они нас кормят.

Ну, нет! - ответил Александр. - Не они нас кормят, а мы все их кормим. Всё, что мы сделаем, они везут на ярмарки да продают себе с выгодой.

- Так они же и заводы эти построили, - возразил один из стариков.

- Вовсе нет, - сказал Александр, - их наши прадеды строили, такие же мужики, как и вы. Вот поднять бы их из могил, да спросить, как тяжко им досталось. Да и кормились они больше со своих огородов да от домашней своей скотины. Они как пчёлы рабочие, а все эти хозяева наподобие трутней. Вон и Васька идёт, потому прощайте, дяденьки.

Уходя, Александр услышал за спиной:

- Да уж, кормят нас.

- Сами мы кормимся.

- Сено, корова.

- А дрова-то, дрова…

 

Листовка

В одной из попавших в Тирлян брошюр прочитал Александр инструкцию по изготовлению гектографа и надумал сам сделать листовки. Вместе с товарищем Петей Заворуевым сделали они железную коробку и заполнили её сваренной для печатания массой. Листовку про действительных и мнимых хозяев завода Александр написал аккуратными печатными буквами, чтобы нельзя было его определить по почерку. В одно из воскресений в новой светлой бане Петра Терентьевича Гнусина, Петиного отчима, стали печатать листовки. Сделали 38 штук: больше не получилось потому, что оттиски пошли очень бледные.

Ночью пошли клеить листовки на ворота, да на столбы. Услышали топот копыт, прилегли: по направлению к заводу двигались конные полицейские. Выждали немного, и пошли следом за ними, продолжая клеить листовки. Самую лучшую по печати листовку приклеили к телефонному столбу возле заводской проходной.

В понедельник утром Александр шёл на работу, а возле столба с его листовкой уже собралось довольно много рабочих. Заметив Александра, кто-то из рабочих окликнул его:

- Саша! Подойди, прочитай тут какое-то объявление.

Рабочие расступились, Александр подошёл к столбу и громко и внятно прочитал своё сочинение.

- Ну и закавыка, - произнёс кто-то из рабочих, - это ведь не объявление.

Александр не стал задерживаться и быстро прошёл к себе в цех. После обеда прибежал из конторы шустрый мальчишка-рассыльный и крикнул:

- Недоспасов! Айда скорее в контору к управляющему.

Управляющий Витков сидел за столом, рядом с ним сидел полицейский надзиратель, а ещё двое полицейских стояли сбоку от двери в кабинет. На столе управляющего лежала листовка. Надзиратель поднял её и спросил:

- Ты, Недоспасов, видел это? Читал?

Опасаясь, что глаза могут выдать его, Александр поспешил склониться над листовкой, успев подумать о Петьке - неужели рассказал кому? А надзиратель повторяет вопрос:

- Так видел ты это, читал рабочим у проходной?

- Конечно, видел, если читал, - ответил Александр, немедленно понявший, почему его вызвали.

- Зачем ты это читал? - снова спрашивает надзиратель.

- Как же было не прочитать? - нарочито удивлённо спросил Александр. - Меня неграмотные рабочие попросили прочитать объявление.

Надзиратель и управляющий возмутились и, перебивая друг друга, задали один и тот же вопрос:

- Но неужели ты не понимаешь, что это не объявление?

- Конечно, я понял это, но только после того как прочитал.

- Это! - надзиратель потряс двумя пальцами листовку. - Это не объявление, это пишут некоторые люди, что идут против царя. Ты вот сиротой вырос, некому было учить тебя уму-разуму, но должен знать, что не всякое "объявление" можно читать неграмотным рабочим. Понял?

- Понял, - ответил Александр, - надо такое объявление сначала самому прочитать, чтобы узнать, что оно против царя.

Управляющий и надзиратель усмехнулись, а после надзиратель, повысив голос, сказал с раздражением, выговаривая каждое слово отдельно:

- Не узнавать надо, а срывать такие объявления! Понял? Можешь идти.

Вечером Александр рассказал обо всём Петру и его отчиму, все трое хорошо повеселились над полицейским расследованием. Спустя некоторое время Александр написал ещё одну листовку о выписке дров и о распределении покосных лугов.

 

Оружие

Петька Заворуев однажды подговорил Александра сделать бомбы. Петька одних лет с Александром, но всё ещё в завод не поступил: он был единственным сыном у матери, да и отчим его баловал и не гнал работать. Сделали бомбы из трубок с порохом, пошли их в лесу испытывать, но только чуть глаза себе не вышибли. Позже Петька где-то достал патроны к револьверу, а револьвер Александр сам сделал. Стали уходить с этим револьвером в лес, чтобы учиться стрелять.

Однажды пошли вчетвером, стреляли по очереди, Александр, никому не доверяя, сам заряжал по шести патронов в обойму и сам выбрасывал пустые гильзы из барабана. В какой-то момент он потерял счёт использованным патронам и стал крутить барабан, чтобы определить пустые гильзы. Тотчас Александр спохватился, что дуло направлено на Матвея Климова и повернул его на себя. Матвей засмеялся и спросил:

- Застрелиться хочешь?

И в это время пистолет неожиданно выстрелил. Александр ощутил боль в груди, на нём загорелась одежда. Матвей кинулся тушить, вместе с Александром они сбили пламя, и тут Александр увидел, что руки его в крови, а кровь хлещет из его груди. Сразу же стало тяжело дышать, Александр бросился в речку, на берегу которой они сидели. Вода возле него сразу покраснела. Александр лёг в мелкую возле берега воду.

Подбежали товарищи, подняли его и понесли в посёлок к фельдшеру Григорию Андреевичу Повираеву, который был родственником жены Якова Недоспасова, дяди Александра. Во время перевязки Александр попросил фельдшера говорить, что он поранился, когда упал с крутого берега и наткнулся на сучок. После перевязки товарищи отнесли Александра домой, где соорудили ему постель в кошёвке, чтобы можно было там находиться полусидя - так легче дышалось. От потери крови Александр несколько дней был очень слаб и бледен, но рана зажила быстро. О пуле Александр почему-то не вспомнил, пока через много лет не попал на рентгеновское исследование желудка. Тогда и нашлась пуля в лёгком, спустившаяся по нему вниз.

Забастовки

После Кровавого воскресения в Петербурге многие заводские рабочие задумались о своём положении. Почему за тяжёлый, едва ли не адский труд они получают такую скудную заработную плату? Почему рабочий даже дров не может себе заготовить, а и за лес, выросший без участия заводских хозяев, надо отдавать им из своего слабого заработка? Почему так долог их рабочий день и короток отдых, во время которого и сена надо заготовить, и в огородах работать, и за скотиной ухаживать? Эти вопросы теперь стали самыми главными.

После манифеста 17 октября 1905 года "О даровании свободы слова, печати и собраний" демонстрация рабочих прошла по главной улице посёлка. Около винной лавки стоял отряд примерно из полутора десятка конной полицейской стражи. Они просто молча рассматривали идущих рабочих, и Александр удивился их появлению: ведь рабочие не выдвигали никаких требований. Видимо полиция что-то предчувствовала.

Забастовка началась не сразу, поначалу рабочие пытались разговаривать с управляющим, надеясь уговорить его на повышение заработной платы, но Витков ни на какие переговоры не соглашался. Однажды прокатчики окружили Виткова в цехе, не давая ему пройти и требуя начать переговоры о повышении зарплаты за каждые 100 прокатанных листов. Витков посоветовал им разойтись и начать работу. Александр сказал, что в Петербурге таких управляющих вывозят с завода на тачке. Кто-то крикнул "хватит", кто-то сказал "долой", кто-то схватил Виткова под руки, а кто-то стал подталкивать его в спину. С криком, свистом и улюлюканьем потащили упирающегося лаковыми сапогами в пол Виткова во двор. Александр заметил помощника управляющего Муромцева, который стоял в стороне и смотрел на происходящее с иронической усмешкой. Витков после этого случая не провёл никаких репрессий, но и никаких просьб не удовлетворил.

В разных цехах начались забастовки, рабочие требовали повышения заработной платы, отмены штрафов и сокращения предпраздничных дней. Переговоры с администрацией вели пользовавшиеся наибольшей популярностью среди рабочих Максим Данилович Потапов, Павел Терентьевич Гнусин, Павел Дмитриевич Тюрин. Администрация на уступки не шла, а зачинщиков забастовок стала увольнять. Полицейских в посёлке прибыло.

 

Выборы в Думу

В 1905 году состоялись выборы в Думу. Тирлянцы собрались возле новой дымовой трубы, и поднятием рук избрали по чьёму-то предложению своим представителем Алексея Яковлевича Оглоблина. Он поднялся на табурет и, сняв картуз, сказал:

- Вот теперь мы, товарищи, поговорим.

И слез с табуретки. На следующей ступени выборов в Верхнеуральске он далее не прошёл. Первая Дума существовала недолго, и вскоре проходили выборы во вторую Думу. На этот раз тирлянцы избрали Павла Терентьевича Гнусина, машиниста паровой машины. Он прошёл дальше, чем Оглоблин, но в Оренбурге предпочли казака Сидельникова, которого после не раз лишали слова за его речи в Думе.

 

Побег

Отец конторщика Павла Семавина узнал случайно о намерении полиции арестовать его сына и вместе с ним Александра. Павел подошёл в заводе к Александру, сообщил эту новость, а после недолгого обсуждения надумали они бежать из Тирляна. Запасли продуктов, оседлали своих лошадей и вечером, когда никто не видел, направились через горы в сторону Катав-Ивановска, избегая гужевой дороги. Матери Александр наказал говорить полиции, что сегодня он не приходил с завода.

Доехали до Серпиевки, где жил хороший знакомый отца Семавина, и оставили у него лошадей, уговорившись, что знакомый вернёт их домой. После добрались до Катав-Ивановска, побывали на сходе, нашли кое-кого из знакомых. Вскоре Александр поехал в Златоуст, а Семавин отправился в Сибирь. После они потеряли друг друга из вида, но Александр полагал, что Семавину едва ли что угрожало: он был, конечно, большим оригиналом, увлекался латынью, но не более. Другое дело - он сам: слишком много крамольных разговоров и высказываний позволял себе, что не могло пройти без внимания со стороны полиции. Спустя год Александр поехал в Тирлян, чтобы перевезти мать к себе в Златоуст. Мать рассказала, что после его отъезда год назад пришли и долго ждали прихода Александра домой полицейские, но, не дождавшись, ушли.